По образу и подобию Янси
(The Mold of Yancy, 1954)
Леон Зиплинг тяжело вздохнул и отодвинул от себя бумаги. Только он один из тысяч и тысяч сотрудников не выкладывался до конца. Все янсеры Каллисто работали изо всех сил – кроме него. Страх и краткие вспышки отчаяния заставили его позвонить Бэбсону.
– Алло, Бэбсон, – сказал Зиплинг хрипло, – я, кажется, завяз. Давайте прогоним весь гештальт до моего куска. Может, я попаду в ритм (тут Зиплинг через силу улыбнулся), в согласное гудение умов, так сказать.
Управляющий Бэбсон ненадолго задумался, потом с явной неохотой потянулся к переключателю.
– Зип, ты всех нас держишь. Твой ломтик должен быть интегрирован с дневной порцией к шести вечера, чтобы выйти на вещание по расписанию.
На экране во всю стену начала прокручиваться визуальная часть гештальта; Зиплинг уставился на него, избегая пронизывающего взгляда Бэбсона.
Как обычно, Джон Эдвард Янси появился перед экраном в трёхмерном изображении по пояс, повернувшись к зрителям вполоборота. Лет под шестьдесят, в выгоревшей рубашке с закатанными рукавами, открывающими загорелые волосатые руки. Лицо и шея, судя по всему, тоже редко бывают в тени. Открытая улыбка, лёгкий прищур от бьющего в глаза солнца. За спиной Янси – дворик с гаражом, лужайкой и цветочной клумбой, и белая пластиковая задняя стена его домика. Улыбается Зиплингу, словно вспотевший от жары и усталости сосед, решивший немного отдохнуть от газонокосилки и поболтать с ним о погоде, политике, общих друзьях...
– Вот что случилось, – сказал голос Янси из громкоговорителей на столе Зиплинга, – прошлым утром с моим внуком Ральфом. Вы уж, наверно, все знаете, что Ральф вечно приходит в школу за полчаса до звонка... любит, значит, сесть за парту раньше всех.
– Невтерпёж ему, – присвистнул за соседним столом Джо Пайнз.
– Ну так вот, – голос Янси звучал уверенно, невозмутимо, дружелюбно. – Увидел Ральф белку на дорожке и остановился посмотреть.
Выражение лица Янси было столь правдоподобным, что Зиплинг готов был поверить в то, что он рассказывал. Казалось, он видел перед собой и белку, и светловолосого Ральфа, самого младшего члена семьи Янси, всем известного отпрыска всем известного сына самого известного – и любимого – человека на планете.
– Белка, – пояснил Янси, – собирала орехи. Ей-богу, вчера, в разгар лета, в середине июня, эта крохотная белочка, – он свёл руки вместе, как бы показывая размер, – собирала орехи к зиме.
Выражение его лица переменилось: радостное изумление уступило место серьёзной задумчивости. Голубые глаза потемнели (отличная работа с цветом), огрубели и стали внушительнее черты лица (аккуратная подмена трёхмерной модели), Янси как бы стал старше, серьёзнее, ответственнее. Дворик на заднем плане сменился грандиозным пейзажем, Янси теперь стоял, неколебимо, в окружении гор, ветров и густых лесов.
– И я подумал, – произнёс Янси, и голос его приобрёл глубину и неторопливость, – вот эта белка, откуда она знает, что придёт зима? Она трудится, собирает орехи, готовится к холодам, которых никогда не видела.
Зиплинг напрягся и постарался вжиться в роль; Джо Пайнз ухмыльнулся и дурашливо заорал: «Готовсь!»
– У белки есть вера, – голос Янси звучал торжественно. – Она ни разу в своей жизни не видела зиму. Но она знает, что зима наступит.
Губы его дёрнулись, рука пошла вверх... Но изображение остановилось, замерло, ни слова, ни звука; проповедь неожиданно оборвалась на середине.
– Ну вот и всё, – защёлкал по кнопкам Бэбсон. – Помогло?
Зиплинг пошуршал бумагами на столе.
– Нет, на самом деле не помогло, – признал он. – Но я... я что-нибудь придумаю.
– Надеюсь! – Бэбсон нахмурился, его прищуренные глазки, казалось, ещё уменьшились в размерах. – Что с тобой? Дома что-то не так?
– Всё в порядке, – Зиплинга прошиб пот. – Спасибо, всё в порядке.
Полупрозрачный призрак Янси висел перед экраном, силясь произнести следующее слово. Продолжение гештальта существовало только в воображении Зиплинга; надо было продумать слова и жесты Янси, приладить их к общему творению – он не доделал свою работу, и гештальт подвис, замороженный.
– Слушай, Зиплинг, – участливо сказал Джо Пайнз, – хочешь, доделаю за тебя сегодняшний ломтик? Отключись от гештальта, а я врублюсь вместо тебя.
– Спасибо, – выдавил из себя Зиплинг, – но никто кроме меня этого не сделает. Центральный ломоть, самый важный.
– Тебе б отдохнуть, отвлечься... Работаешь день и ночь...
– Да уж, – согласился Зиплинг, – что-то мне паршиво.
Это было видно с первого взгляда. Но только Зиплинг знал истинную причину. И едва сдерживался, чтобы не заорать о ней во всю глотку.
* * *
Основной анализ политической обстановки на Каллисто проводился компьютерами в вычислительном центре Союза Девяти Планет в Вашингтоне, окончательные же оценки могли дать только люди. Вашингтонские компьютеры выявили, что политическая система Каллисто постепенно сдвигалась в сторону тоталитаризма, но не могли прояснить, что означал этот сдвиг.
– Это невозможно, – возразил Тавернер. – У Каллисто налаженные торговые связи со всеми, кроме Ганимедского синдиката, большой объём экспорта, непрерывный товарообмен с Девятипланом. Если б там началось что-нибудь подозрительное, мы бы уже знали.
– Каким образом? – спросил Келлман.
Тавернер обвёл помещение широким жестом, демонстрируя начальнику полиции распечатки, таблицы и графики, развешенные по стенам полицейского управления Девятиплана.
– Это стало бы заметно по сотням известных признаков. Террор, политические заключённые, концлагеря, волна публичных покаяний, отречений от прежних взглядов, государственных измен... Неизменные спутники диктатуры.
– Не путайте тоталитарное общество с диктатурой, – сухо возразил Келлман. – Тоталитарное государство проникает во все сферы жизни своих граждан, формирует их мнение по каждому вопросу, без исключения. Это может быть диктатура, парламент, президентская республика, совет жрецов... Форма правления особой роли не играет.
– Ладно, – сказал Тавернер, внезапно успокоившись. – Я полечу туда сам. Возьму с собой команду и посмотрю, чем они там занимаются.
– Сможете сойти за каллистян?
– А как они выглядят?
– Не уверен, – задумчиво признал Келлман, разглядывая распечатки. – Но как бы то ни было, они всё более походят друг на друга.
* * *
Коммерческий межпланетный лайнер доставил Питера Тавернера с женой и двумя детьми на Каллисто. Тавернер озабоченно вглядывался в силуэты местных представителей власти, ожидающих у выходного люка. Сразу после того, как спустили трап, группа чиновников поднялась им навстречу; все пассажиры проходили тщательную проверку.
Тавернер поднялся с сиденья и направился с семьёй к выходу.
– Не обращай на них внимания, – сказал он жене. – Документы у нас чистые.
Согласно тщательно изготовленным бумагам, Тавернер был брокером, специализирующимся на торговле рудами цветных металлов, прилетевшим на Каллисто в поисках связей с оптовыми фирмами. Здесь, в одном из узловых торговых пунктов Солнечной системы, непрерывный поток предпринимателей в погоне за прибылью изливался сквозь ворота космопорта туда и обратно, вывозя руду с экономически недоразвитых лун в обмен на горнодобывающее оборудование с внутренних планет.
Тавернер аккуратно перекинул пальто через согнутую руку. Крупного сложения, лет тридцати пяти, он был похож на удачливого бизнесмена: двубортный дорогой пиджак консервативного стиля, ботинки, вычищенные до блеска... Должно сработать. Прекрасная имитация межпланетного бизнес-класса.
– Цель прибытия? – спросил чиновник в зелёной униформе, занося карандаш. Тщательно проверили документы, сфотографировали, зарегистрировали, сверили энцефалограмму. Обычная процедура проверки.
– Руды цветных металлов, – начал было Тавернер, но второй чиновник неожиданно перебил его.
– Вы за сегодня уже третий полицейский. Какая муха вас там всех укусила, на Земле? – чиновник внимательно разглядывал Тавернера. – К нам теперь прилетает больше копов, чем священников.
– Я здесь неофициально, на отдыхе, – ответил Тавернер, пытаясь сохранить остатки спокойствия. – Лечиться от острого алкоголизма, только и всего.
– Ага, остальные тоже так говорили, – ухмыльнулся чиновник. – Ладно, в конце концов, одним земным копом больше, одним меньше – не всё ли равно?
Он открыл турникет и жестом пригласил Тавернера с семьёй проходить.
– Добро пожаловать на Каллисто. Гуляйте, развлекайтесь, всё для вас. Самая быстроразвивающаяся луна в Солнечной системе.
– Практически планета, – отозвался Тавернер с иронией.
– Будем и планетой, – чиновник пролистал бумаги. – Наши друзья из вашей небольшой конторы сообщают, что вы там развешиваете по стенам таблицы и графики, и всё про нас. Мы что, уже такие важные?
– Чисто академический интерес, – буркнул Тавернер.
Если чиновник говорил правду, то обнаружены все три группы. Местные власти, очевидно, были предупреждены о планах проникновения; от этой мысли у него холодок прошёл по спине. Однако его пропустили. Отчего они столь самоуверенны?
* * *
Оглядываясь в поисках такси, Тавернер внутренне готовился к своей работе. Ему предстояло собрать отдельных членов команды в единое, слаженно функционирующее целое.
Вечером, в баре «Стэй-Лит» на центральной улице города, Тавернер встретился с ещё двумя землянами. Склонившись над стаканами с виски, они делились наблюдениями.
– Я тут уже почти двенадцать часов, – заметил Экмунд, невозмутимо разглядывая ряды бутылок в тёмной глубине бара. Табачный дым слоился в воздухе, музыкальный автомат в углу неутомимо трудился, наполняя бар металлическими призвуками. – Бродил по городу, присматривался, что тут да как.
– Был в лентотеке, – сказал Дорсер. – Изучал официальную мифологию, сравнивал с реальностью Каллисто. Удалось поговорить с несколькими образованными людьми из местных – студенты, учёные, которые ведут там свои исследования.
Тавернер пригубил виски.
– Нашли что-нибудь заслуживающее внимания?
– Попробовал применить старый добрый тест, – сказал Экмунд с кривой ухмылкой. – Поболтался в бедном районе, заговорил с людьми на остановке, стал винить во всём власти: плохо ходят автобусы, непомерные налоги, грязь кругом. Меня поддержали не задумываясь. От всего сердца. Они не боятся властей.
– Правительство устроено по старому доброму принципу, – прокомментировал Дорсер. – Квази-двухпартийная система, одна партия чуть консервативнее другой; разумеется, без существенных различий. Обе партии выдвигают кандидатов на открытых первичных выборах, голосовать за них могут все зарегистрированные избиратели.
Он нервно усмехнулся.
– Идеальная демократия. Прямо по учебнику. Словесный идеализм: свобода слова, свобода собраний, свобода совести. Ничего криминального.
Они немного помолчали.
– У них должны быть тюрьмы, – сказал Тавернер. – В любом обществе есть нарушители закона.
– Был я в одной, – Экмунд рыгнул. – Мелкое воровство, убийства, незаконный захват земельных участков – всё как обычно.
– Политические заключённые?
– Ни одного, – Экмунд повысил голос. – Можем кричать об этом на всю улицу – всем плевать. Власти это не заботит.
– После нашего отлёта они могут засадить несколько тысяч в кутузку, – пробормотал Дорсер. – Всех, кто с нами общался.
– Да глупости всё это, – взорвался Экмунд. – С Каллисто можно улететь в любой момент. Полицейское государство должно держать свои границы закрытыми. А тут всё открыто: летай – не хочу, хоть сюда, хоть отсюда.
– Может, психоактивные средства в питьевой воде? – предположил Дорсер.
– Как тоталитарное государство может существовать без террора? – вопрос Экмунда был риторическим. – Могу поклясться – здесь нет тайной полиции, нет контроля за мыслями. Население не обнаруживает никакого страха перед властями.
Тавернер был настойчив:
– Но каким-то же образом они давят на людей!
– Уж точно не полицейскими методами. Не силой, и не зверствами, и не заключением в концлагеря.
– Если это полицейское государство, – Экмунд размышлял вслух, – то должно быть хоть какое-нибудь движение сопротивления, подполье, оппозиция, готовящая переворот. Но в этом обществе оппозиция может с лёгкостью публично возразить властям, купить время на радио и ТВ, купить место в любых СМИ. Как в таких условиях может существовать подпольное движение? Это просто глупо.
– Однако же, – сказал Тавернер, – эти люди живут в фактически однопартийном государстве, с чётко выраженной линией партии, с официальной идеологией. Статистика недвусмысленно обнаруживает признаки контролируемого тоталитарного общества. Они подопытные кролики, независимо от того, понимают они это или нет.
– Неужели никто из них этого не замечает?
Тавернер недоверчиво покачал головой.
– Должны бы. Здесь явно работает ещё какой-то механизм, которого мы не понимаем.
– Всё у нас перед глазами, и всё-таки мы чего-то не видим.
– Возможно, мы просто не знаем, что искать.
Тавернер взглянул на телеэкран над баром. Полуобнажённые формы певички сменило доброжелательное лицо шестидесятилетнего мужчины; его голубые глаза бесхитростно глядели на зрителей, каштановые волосы прикрывали чуть выступающие уши, на губах играла улыбка... улыбка прямо из детства.
– Друзья мои, – произнёс он, – мне приятно снова оказаться среди вас. Сегодня я хотел бы немного с вами поболтать.
– Реклама, – сказал Дорсер, повторяя автобармену свой заказ.
– Кто это? – заинтересовался Тавернер.
Экмунд пролистал свои заметки.
– Популярный здесь комментатор. Зовут его, кажется, Янси.
– Имеет какое-нибудь отношение к властям?
– Вроде бы нет. Эдакий доморощенный философ. Вот его биография, купил сегодня в газетном киоске.
Экмунд передал начальнику красочную брошюру.
– Совершенно обычный человек, насколько я понимаю. Воевал, начинал солдатом, в войне Марса с Юпитером отличился в боевых действиях и получил первый чин, потом дослужился до майора.
Он пожал плечами.
– Ходячий сборник афоризмов. Говорит на любую тему. Мудрые советы: как лечить запущенную простуду. Что не так в политике Земли по отношению к другим планетам.
Тавернер разглядывал буклет.
– Да, я кажется видел здесь его фотографии...
– Очень, очень популярная личность. Народ его любит. Человек от корней –говорит от лица их всех. Когда я покупал сигареты, то обратил внимание, что он предпочитает одну конкретную марку – теперь они очень популярны, практически вытеснили всех остальных производителей с рынка. С пивом то же самое. Могу спорить, что виски в этом стакане – любимый сорт Янси. И с теннисными мячами. Хотя он не играет в теннис, он играет в крокет. Каждые выходные он играет в крокет.
Экмунд покрутил в руках свежую порцию виски и закончил:
– Так что теперь все здесь играют в крокет.
– Как, чёрт побери, крокет может стать всепланетным видом спорта? – осведомился Тавернер.
– Каллисто – не планета, – заметил Дорсер. – Спутник, лунишка мелкая.
– Янси считает, что мы должны думать о Каллисто, как о планете, – сказал Экмунд.
– Как это?
– В возвышенном, духовном плане это планета. Янси предпочитает возвышенный взгляд на вещи. Господь наш, и честное правительство, и работа на благо общества. Прописные истины, облачённые в подобие глубокомыслия.
Тавернер нахмурил брови.
– Интересно, – сказал он тихо. – Я бы хотел встретиться и поговорить с ним.
– Зачем? Более нудную посредственность трудно себе представить!
– Возможно, – ответил Тавернер, – он меня интересует именно поэтому.
* * *
Бэбсон встретил Тавернера у дверей Дома Янси.
– Разумеется, мы можем организовать вам встречу с мистером Янси. Правда, он – очень занятой человек, и вам придётся подождать. Видите ли, все хотят видеть мистера Янси.
– И сколько мне придётся ждать?
По пути от холла до лифтов Бэбсон прикинул что-то в уме.
– Ну, скажем, четыре месяца.
– Четыре месяца?!
– Джон Янси – самый популярный человек из ныне живущих.
– Возможно, у вас на Каллисто он и популярен, однако раньше я ничего о нём не слышал, – Тавернер начал выходить из себя. – Если он такой умный, отчего его передачи не транслируют на весь Девятиплан?
Бэбсон перешёл на шёпот.
– Видите ли, я и сам не очень понимаю, что они все в нём находят. По-моему, он просто пустышка. Но людям нравится! Каллисто – провинциальное захолустье, и многие здесь любят, когда им объясняют всё просто и доходчиво. Я боюсь, что земляне сочтут его простаком.
– Вы проводили пробные трансляции для земной аудитории?
– Пока нет.
Бэбсон задумался и ещё раз добавил:
– Пока нет.
Лифт остановился, прервав размышления Тавернера о том, что он только что услышал. Тавернер с Бэбсоном вышли в роскошный, устеленный коврами, холл, ярко освещённый невидимыми светильниками. Бэбсон открыл дверь, и они оказались в большом оживлённом офисе.
Группа янсеров просматривала последний гештальт, сосредоточенно глядя на экран. Янси сидел в своём кабинете, за старомодным дубовым столом. На столе были разложены книги и бумаги; несомненно, он работал над какими-то философскими проблемами. Лицо его выражало глубокую задумчивость, рука у лба подчёркивала концентрацию мысли.
– Для воскресной утренней передачи, – пояснил Бэбсон.
Гештальт пришёл в движение и Янси заговорил.
– Друзья мои, – произнёс он своим глубоким, хорошо поставленным голосом; казалось, что он говорит один на один с каждым из своих слушателей. – Я сидел за своим столом – как вы сейчас сидите в своих квартирах...
Камера переключилась и на экране появилась открытая дверь кабинета Янси. В гостиной жена Янси, милая домохозяйка средних лет, что-то шила, сидя на удобном диване. На полу их внук Ральф собирал домик из конструктора. В углу спала собака.
Один из янсеров что-то быстро записал себе в блокнот. Тавернер посмотрел на него с удивлением.
– Конечно же, я был с ними, в гостиной. Я читал Ральфу смешные истории, он сидел у меня на коленях.
Изображение на мгновение потускнело и сменилось сценой, изображавшей Янси с внуком на коленях, потом кабинет и уставленные книгами полки вернулись обратно.
– Я бесконечно благодарен своей семье, – голос Янси звучал, как откровение. – В наше сложное время, когда каждому из нас приходится нелегко, именно семья помогает мне вынести всё это, именно к ней я обращаюсь за поддержкой и опорой.
Янсер-наблюдатель снова черкнул в блокноте.
– Здесь, в своём кабинете, в это прекрасное воскресное утро, я осознал, как нам повезло, что мы живы, что у нас есть эта прекрасная планета, эти города и дома, и всё, окружающее нас, всё, что дал нам Господь для радости нашей. Но нам следует быть осмотрительными. Мы не должны потерять всё это.
Лицо Янси переменилось; Тавернеру показалось, что изображение немного меняется. На экране был другой человек, добродушие его куда-то делось, он словно постарел и навис над слушателями. Строгий отец, наставляющий детей.
– Но, друзья мои, – произнёс Янси, – есть и такие, кто хотел бы ослабить нашу планету. Всё, что мы построили здесь для себя, для наших любимых, для наших детей, можно отнять в один миг. Мы должны научиться бдительности. Мы должны защитить свою свободу, свою собственность, свой образ жизни. Разобщённых, пререкающихся между собой, нас легко будет победить. Чтобы этого не произошло, друзья мои, мы должны сплотиться, мы должны работать вместе. Именно об этом я думал сегодня утром. Взаимодействие. Сотрудничество. Мы должны защищаться, и лучшая защита – в нашем единстве.
Повернувшись к окну, и указывая на что-то в саду, Янси продолжил:
– Вот...
Голос затих, изображение замерло, вспыхнул верхний свет. Янсеры принялись вполголоса обсуждать увиденное.
– Прекрасно, – сказал один из них. – Досюда неплохо. А что дальше?
– Опять проблемы с Зиплингом. Его ломтик не прошёл. Что с ним творится последнее время?
Бэбсон нахмурился и, извинившись, отошёл.
– Простите, технические проблемы, требующие моего внимания. Можете походить, посмотреть, если вам интересно, любые ленты из нашей лентотеки.
– Спасибо, – неуверенно пробормотал Тавернер. Всё это казалось абсолютно безобидным, даже тривиальным. Но что-то было не так. Что-то в самой основе вещей.
Тавернер начал поиски.
* * *
Джон Янси, казалось, выступал по любому поводу, известному человечеству. Любая хоть сколько нибудь существенная тема удостаивалась его внимания. Он высказывал своё мнение о современном искусстве, использовании чеснока в кулинарии, употреблении алкогольных напитков, вегетарианстве, социализме, войне, образовании, женских декольте, высоких налогах, атеизме, разводе, патриотизме... обо всём на свете.
Тавернер пробежался по объёмистому каталогу лент, заполнявших бесконечные шкафы вдоль стен. Миллиарды футов плёнки, многие и многие часы выступлений – может ли один человек составить мнение обо всём этом?
Он выбрал ленту наугад и обнаружил, что крохотный Янси рассказывает ему с портативного экрана о правилах поведения за столом.
– Прошлым вечером за ужином я обратил внимание на то, как мой внук Ральф режет свой бифштекс.
Янси слегка улыбнулся, на экране промелькнул шестилетний мальчик, угрюмо распиливающий что-то на тарелке, и снова исчез.
– И я подумал – Ральф пытается разрезать бифштекс, и у него это не очень-то выходит. Вот так и...
Тавернер выключил проигрыватель, вернул ленту в шкаф, и задумался. У Янси было чёткое, определённое мнение по любому поводу... но такое ли чёткое, такое ли определённое, как кажется с первого взгляда?
По некоторым поводам – да. Мелкие проблемы Янси разрешал чётко и ясно, черпая правила и сентенции из богатого фольклорного наследства человечества. А вот серьёзные философские и политические вопросы...
* * *
Тавернер выбрал одну из многих лент под рубрикой «война», и включил её, не перематывая, с середины.
– ... Я против войны, – гневно воскликнул Янси, – и кому, как не мне, знать, что такое война!
На экране появились фрагменты батальных сцен: война Марса и Юпитера, в которой Янси отличился храбростью в бою, его забота о боевых товарищах, его ненависть к врагу, его патриотизм.
– Но нельзя забывать, – продолжал он убеждённо, – что планета должна быть сильной. Мы не должны смиренно капитулировать... слабость провоцирует нападение и затаённую агрессию. Своей слабостью мы способствуем войне. Мы должны собраться с духом и защитить наших близких, тех, кого мы любим. Всей душой и всем сердцем я против бесполезных войн, однако повторю, как и множество раз до этого – каждый из нас должен встать в ряды защитников и бороться за справедливое дело. Нельзя избегать ответственности. Война ужасна, но иногда мы должны...
Тавернер поставил ленту обратно в шкаф и попытался понять, что же только что сказал Янси. Что он хотел сказать о войне? Каково было его мнение? Его выступления на военную тему занимали сотни катушек; Янси был готов вечно разглагольствовать на животрепещущие темы: Война, Планета, Бог, Налоги. Но сказал ли он хоть что-нибудь существенное?
Тавернер почувствовал озноб. По отдельным, узким, и абсолютно тривиальным поводам Янси высказывал безусловные суждения: собаки лучше кошек, грейпфрут слишком кислый, если не добавить немного сахара, утром полезно вставать пораньше, слишком много выпивать плохо для здоровья. Однако действительно серьёзные темы вызывали к жизни лишь вакуум, заполненный пустыми раскатами высокопарных фраз. Те, кто соглашался со взглядами Янси на войну, налоги, Бога, планету – соглашались с абсолютным ничем. Соглашались, фактически, со всем, чем угодно.
По действительно важным вопросам у них не было абсолютно никакого мнения. Им только казалось, что оно у них есть.
В спешке, Тавернер пробежал ленты, посвящённые другим серьёзным темам. Все они оказались устроены одинаково: в одном предложении Янси подтверждал нечто, в следующем – опровергал, достигая в итоге полного исчезновения мысли, искусного отрицания. У слушателя, однако, создавалось впечатление, что он только что приобщился к богатой и разнообразной интеллектуальной трапезе.
Это было поразительно. Это было сделано поразительно профессионально. Джон Эдвард Янси был самым безобидным и бессодержательным человеческим существом на свете. Таких просто не бывает.
Тавернер вышел из лентотеки в холодном поту, и прошёлся по окружающим офисам. Повсюду за столами и монтажными экранами работали янсеры, у всех – такие же добродушные, безобидные, почти скучающие лица, та же дружелюбность и банальность во взгляде, что и у самого Янси.
Безобидные – и дьявольские в этой своей безобидности. И он ничего не мог с этим поделать. Что может сделать полиция Девятиплана, если люди хотят слушать Джона Эдварда Янси, если люди хотят строить свою жизнь по его примеру? Что здесь преступного?
Неудивительно, что Бэбсону было наплевать на полицейское расследование. Неудивительно, что власти с лёгкостью их впустили. На Каллисто не было политических тюрем или концентрационных лагерей. Им нечего здесь делать.
Камеры пыток и лагеря смерти нужны тоталитарному государству, если методы убеждения оказываются не слишком убедительными. Полицейское государство, машина террора, вышло на сцену, когда тоталитарный аппарат убеждения перестал справляться со своими задачами. Ранние тоталитарные общества не были абсолютными; власть не могла проникнуть во все без исключения области жизни. Но средства массовой коммуникации с тех пор прошли большой путь развития.
Первое действительно абсолютное тоталитарное государство создавало себя прямо у него на глазах, притворяясь безобидным и банальным. Последняя стадия – кошмарная, но совершенно логичная – наступит, когда всех новорождённых мальчиков родители радостно и добровольно назовут Джонами Эдвардами.
Почему бы и нет? Они и так уже живут, думают и действуют в точности, как Джон Эдвард Янси. У женщин – свой предмет для подражания, миссис Маргарет Эллен Янси – полный набор мнений по любому поводу, кухня, предпочтения в одежде, рецепты, полезные советы... А дети и подростки могут подражать младшему поколению семейства Янси; ничто не ускользнуло от внимания властей.
– Ну, как тут у нас? – Бэбсон подошёл, и, коротко хохотнув, попытался положить руку на плечо Тавернеру.
– Прекрасно, – выдавил из себя Тавернер, уворачиваясь.
– Нравится наша конторка? – В голосе Бэбсона звучала неприкрытая гордость. – Мы хорошо делаем своё дело. Только превосходная продукция!
Трясясь от гнева и беспомощности, Тавернер выскочил из офиса и помчался к лифтам. Лифт всё не шёл, и он в ярости бросился к лестнице. Только бы выбраться из Дома Янси; он не мог здесь больше находиться.
Человек вышел из-за колонны в холле, лицо его было бледно и взвинченно.
– Постойте... Могу я поговорить с вами?
Тавернер почти прошёл мимо него.
– Что вам?
– Вы с Земли, из полиции Девятиплана? Я... – его кадык заходил вверх-вниз, – я работаю здесь. Меня зовут Зиплинг, Леон Зиплинг. Я должен что-нибудь с этим сделать. Я больше не могу.
– С этим ничего нельзя сделать, – сказал Тавернер. – Если они хотят быть похожими на Янси...
– Никакого Янси нет, – перебил его Зиплинг. – Мы придумали его... мы его создали.
Тавернер остановился, как вкопанный.
– Придумали?..
– Я решился, – голос Зиплинга дрожал от возбуждения. – Я знаю, что и как надо сделать. Во всех деталях.
Он поймал Тавернера за рукав.
– Вы должны мне помочь. Я могу остановить это безумие... но мне нужна ваша помощь.
* * *
Они пили кофе в прекрасно обставленной гостиной Леона Зиплинга, и смотрели на детей, играющих на полу. Жена Зиплинга и Рут Тавернер вытирали тарелки на кухне.
– Янси представляет из себя результат синтеза, составную личность, так сказать, – начал объяснять Зиплинг. – На самом деле, такого человека не существует. За основу мы взяли базовые психотипы социологической статистики Каллисто и несколько достаточно типичных реальных личностей, так что Янси достаточно реалистичен. Однако мы убрали из него те черты, которые нас не устраивали, и усилили несколько других.
– Янси вполне мог бы существовать, – задумчиво добавил он. – Множество людей похожи на Янси... в этом-то и проблема.
– Вы сознательно работали над переделкой людей по образу и подобию Янси? – спросил Тавернер.
– Честно говоря, я не знаю, с чего всё началось там, наверху. Я работал копирайтером в компании, производившей полоскания для рта. Меня наняли местные власти, и кратко обрисовали, чего от меня ждут. Догадываться о целях проекта мне пришлось самому.
– «Местные власти» – это Управляющий Совет Каллисто?
Зиплинг рассмеялся.
– Местные власти – это синдикаты, которые здесь хозяйничают. Они владеют этой луной до последнего винтика. Впрочем, мы должны называть Каллисто планетой.
Он скривил губы в усмешке.
– Похоже, власти готовят что-то крупное. Они хотят подмять под себя Ганимед – единственного серьёзного конкурента. После этого Каллисто сможет диктовать свою волю Девятиплану.
– Но они не смогут захватить контроль над Ганимедом без открытого объявления войны! – возразил Тавернер. – За компаниями Ганимеда стоит его население...
И тут до него дошло.
– Они ведь развяжут войну, – сказал он тихо. – Для них война стоит того.
– Вот именно. А для того, чтобы начать войну, им надо заручиться поддержкой населения. Ведь если задуматься, местные не получат от войны ничего хорошего. Война сметёт с лица Каллисто мелких торговцев и добытчиков, власть ещё больше сосредоточится в руках крупных тузов. Чтобы получить поддержку восмидесяти миллионов человек, их нужно низвести до состояния овец, которых ничего не интересует. Собственно, это сейчас и происходит – когда программа Янси будет завершена, каллистяне будут соглашаться с любыми доводами. Он думает за них. Он заботится об их причёсках, говорит им, в какие игры играть, рассказывает анекдоты, которые потом повторяют по всей планете. Его жена готовит обед для всей Каллисто. Миллионы и миллионы копий Янси делают то же, что и он, верят в то же, что и он. Мы обрабатываем местную публику уже одиннадцать лет, и самое важное тут – ни на секунду не прерывающееся однообразие Янси. Растёт целое поколение, считающее, что только он может дать ответ на любой возникший вопрос.
– Чертовски большой, должно быть, проект – создать Янси.
– Тысячи людей заняты только написанием материалов. Вы видели первый этап, который транслируется на всю поверхность Каллисто. Потом – ленты, фильмы, книги, журналы, постеры, брошюры, радио– и видео-постановки, заметки в газетах, комиксы для детей, слухи и сплетни, тщательно продуманная реклама… Непрерывный поток Янси в массы.
Зиплинг взял со столика журнал и показал Тавернеру заглавную статью.
– «Что у Джона Янси с сердцем?» Поднимает вопрос о том, как бы мы жили без Янси. На следующей неделе – статья о желудке Янси... Мы знаем миллионы подходов, мы пролезем в любую дырочку. Нас называют янсерами. Янси, как новый вид искусства! – ядовито закончил он.
– А что ваши коллеги думают о Янси?
– Надутый индюк, пустышка.
– И что, никого из ваших не убеждают его речи?
– Даже Бэбсон только посмеивается, Бэбсон – на самом верху пирамиды. Выше него только те, кто заказывает шоу и платит деньги. Не дай бог, не дай бог, если мы вдруг начнём верить в Янси... если мы вдруг решим, что эта пустота имеет смысл... Я не вынесу этого.
– Но почему? – спросил Тавернер с интересом. Скрытый микрофон передавал весь разговор в штаб-квартиру в Вашингтоне. – Почему вы решили порвать со всем этим?
Зиплинг подозвал своего сына:
– Майк, оторвись на минутку от игры, подойди сюда.
Тавернеру он объяснил:
– Майку девять лет. Он видит и слышит Янси с самого рождения.
Майк нехотя подошёл.
– Что, папа?
– Какие отметки ты получаешь в школе?
Мальчик гордо выпятил грудь; он был маленькой копией Зиплинга-старшего.
– Пятёрки и немножко четвёрок!
– Он весьма умён и сообразителен, – сказал Зиплинг Тавернеру. – Прекрасно считает, отлично усваивает географию, историю...
Он снова обратился к Майку:
– Я задам тебе несколько вопросов, и хочу, чтобы наш гость послушал, как ты на них ответишь. Понял?
– Хорошо, пап.
Зиплинг мрачно задал первый вопрос:
– Мне хочется услышать, что ты думаешь о войне. Вам рассказывали о войне в школе, вы проходили основные войны в нашей истории, так ведь?
– Да, мы проходили про Американскую Революцию, и про Первую Глобальную Войну, и про Вторую Глобальную Войну, потом про Первую Ядерную... и ещё про Войну между колониями Марса и Юпитера.
– Мы распространяем уроки Янси в школах в рамках программы государственных субсидий, – пояснил Зиплинг. – Янси рассказывает школьникам об истории, раскрывает смысл исторических событий. Янси объясняет им естественные науки. Янси рассказывает об основах этикета, и об астрономии, и о миллионах прочих вещей. Но я никогда не думал, что мой собственный сын...
Голос его предательски задрожал.
– Итак, ты знаешь, что такое война. Расскажи мне теперь, что ты думаешь о войне.
– Война – это плохо, – бодро ответил Майк. – Война – это самая ужасная вещь на свете. Войны чуть не уничтожили человечество.
Пристально глядя на сына, Зиплинг спросил:
– Кто-нибудь сказал тебе, чтобы ты так отвечал ? Заставлял тебя это сказать?
Мальчик неуверенно проговорил:
– Нет, папа.
– Ты действительно в это веришь?
– Да, папа. Ведь это правда? Война – это очень плохо?
– Война – это плохо, – Зиплинг кивнул. – А что ты можешь сказать о справедливой войне?
Майк не медлил с ответом ни секунды.
– Конечно же, мы должны вести справедливые войны.
– Почему?
– Ну, мы же должны защищать свой образ жизни!
– Почему?
– Потому что мы не можем позволить им просто раздавить себя. Это только раздразнило бы агрессора, и власть захватили бы те, кто обладает грубой силой. Мы не можем этого допустить. Нам нужен мир, управляемый законом.
Зиплинг устало прокомментировал:
– Я написал эти бессмысленные, противоречивые слова восемь лет назад...
Он внутренне собрался, и продолжил:
– Итак, война – это плохо, но мы должны вести справедливые войны. Представь себе, что наша планета, Каллисто, вступает в войну... с кем бы... ну, скажем, с Ганимедом.
Зиплинг не мог скрыть иронии в голосе.
– Просто наугад, пальцем в небо. Итак, мы воюем с Ганимедом – это справедливая война? Или просто война? Хорошо это или плохо?
На этот раз мальчик задумался, насупившись, размышляя о чём-то.
– Каков же твой ответ ? – холодно спросил Зиплинг.
– Ну, это... Я не знаю... Но ведь когда война начнётся, кто-нибудь нам это скажет? То есть, справедливая она или нет.
– Конечно, – Зиплинг чуть не подавился. – Кто-нибудь непременно скажет. Возможно даже, сам мистер Янси.
– Правда, пап, мистер Янси нам всё объяснит, – с облегчением выдал Майк. – Я могу ещё поиграть?
Наблюдая за отошедшим в угол Майком, Зиплинг повернулся к Тавернеру.
– Знаете, во что они играют? Это Гиппо-Гоппо, любимая игра внука сами–знаете-кого. Угадайте с трёх раз, кто её придумал.
Тавернер помолчал.
– И что вы предлагаете? Вы сказали, что с этим что-то можно сделать.
– Я знаю проект в деталях, – на лице Зиплинга промелькнуло хитрое выражение, потом оно снова похолодело. – Я знаю, как в его работу можно вмешаться. Но для этого кто-нибудь должен держать власти под прицелом. За девять лет я нашёл ключ к личности Янси, ключ к новому типу людей, которых мы здесь выращиваем. Он очень прост. Именно он делает личность достаточно податливой для манипуляции.
– И в чём же он? – спросил Тавернер терпеливо. Он надеялся, что в Вашингтоне всё слышат ясно и отчётливо.
– Всё, во что Янси верит – пресно, вяло, безжизненно. Его идеология на девяносто процентов состоит из воды. Мы приблизились, насколько это возможно, к полному отсутствию убеждений... вы обратили на это внимание. Там, где это было возможно, мы уравновесили или устранили личное отношение, сделав его максимально аполитичным. У него нет своей точки зрения.
– Конечно, – согласился Тавернер, – зато кажется, что она у него есть.
– Разумеется, мы должны контролировать все личностные аспекты; мы хотим получить полноценную личность. Поэтому по каждому конкретному вопросу Янси должен иметь своё конкретное мнение. Основным правилом было то, что Янси всегда выбирает самую простую для восприятия альтернативу, избегая сложностей; взгляд на вещи, который лишь скользит по поверхности, избегая глубоких размышлений.
– Старый добрый убаюкивающий взгляд на жизнь, – подхватил Тавернер, начиная понимать. – Но если вдруг у него появится настоящая точка зрения, которая потребует серьёзных усилий, для того, чтобы её понять...
– Янси играет в крокет, поэтому все вокруг носятся с крокетными молотками, – глаза Зиплинга, казалось, вспыхнули, – Однако предположим на секундочку, что Янси предпочитает играть в кригшпиль...
– Во что?
– Шахматы на двух досках. У каждого игрока – своя доска с полным набором своих фигур. Ни один из них не видит доску другого. Судья видит обе доски, и объявляет игроку, когда тот берёт фигуру, теряет фигуру, пытается ходить на занятое поле или сделать запрещённый правилами ход, а также даёт или получает шах.
– Понятно, – сказал Тавернер, – каждый из игроков пытается восстановить для себя положение фигур на доске противника, фактически играя вслепую. Боже, это должно быть требует напряжения всех умственных сил!
– В Пруссии таким образом обучали офицеров военной стратегии. Это больше чем игра – это всепоглощающая борьба умов. Представьте себе, как Янси вечерком сидит дома с женой и внуком, и играет интересную, живую шестичасовую партию в кригшпиль. Представьте, что его любимые книги – не вестерны, а греческие трагедии, что он слушает баховские фуги, а не «Кентукки – дом родной»!..
– Кажется, я начинаю понимать, – сказал Тавернер, пытаясь не выдать своё возбуждение. – Я думаю, мы можем вам помочь.
* * *
– Но это... незаконно! – воскликнул Бэбсон.
– Абсолютно незаконно, – подтвердил Тавернер. – Именно поэтому мы и здесь.
Он разослал бойцов секретной службы Девятиплана по офисам Дома Янси, не обращая внимания на ошеломлённых сотрудников, неподвижно сидевших за столами, и осведомился через ларингофон:
– Как там у нас всё прошло с шишками?
– Неплохо, – голос Келлмана звучал тихо, как будто бы приглушённый расстоянием от Земли до Каллисто. – Кое-кто успел сбежать и спрятаться в своих усадьбах, но основная часть даже предположить не могла, что мы будем действовать.
– Вы не можете этого сделать! – лицо Бэбсона казалось куском непропечённого теста. – Что мы такого сделали? Закон...
– Мы можем прекратить вашу деятельность, – прервал его Тавернер, – на чисто коммерческих основаниях. Вы использовали имя Янси для рекламы различных товаров. Такого человека не существует. Я расцениваю это, как нарушение установлений об этике рекламной деятельности.
Бэбсон захлопнул рот со стуком.
– Не... существует?.. Но все вокруг знают Джона Янси! Он... – Бэбсон замешкался, – он повсюду!
Внезапно в его пухлой руке появился маленький пистолетик. Он нелепо взмахнул им, но Дорсет неуловимым движением выбил его из руки и пистолет отлетел в угол. Бэбсон зашёлся в истерике.
– Веди себя как мужчина, – сказал Дорсет, застёгивая наручники, но тщетно: Бэбсон слишком ушёл в собственный мир.
Тавернер удовлетворённо направился во внутренние офисы, мимо кучек ошарашенных янсеров, шёпотом обсуждающих происходящее, и обслуживающего персонала. Он кивнул сидящему за столом Зиплингу и глянул на экран. Первый модифицированный гештальт как раз проходил через сканер.
– Итак, – спросил Тавернер, когда гештальт закончился, – как оно, на ваш взгляд?
– Мне кажется, пойдёт, – Зиплинг заметно нервничал. – Надеюсь, мы не слишком резко меняем картинку... в конце концов мы потратили одиннадцать лет, чтобы построить всё это. Разрушать придётся так же постепенно.
– Стоит появиться первой трещине, как всё зашатается, – Тавернер направился к двери. – Дальше справитесь сами?
Зиплинг глянул на остальных янсеров, которые не очень уютно себя чувствовали под неусыпным наблюдением Экмунда.
– Да, думаю, справлюсь. А вы куда?
– Хочу посмотреть, как это будет выглядеть на экране. Как это воспримут люди с улицы.
В дверях Тавернер задержался.
– Делать гештальт в одиночку – работа немалая. Особой помощи вам пока не предвидится...
Зиплинг обвёл рукой комнату; его коллеги уже начали втягиваться обратно в процесс.
– Они продолжат работу. Пока им будут платить зарплату, разумеется.
Тавернер прошёл через холл к лифтам и спустился на улицу.
На углу люди уже собирались у большого экрана, ожидая послеобеденного выступления Джона Эдварда Янси.
Гештальт начался как обычно. Зиплинг, несомненно, был способен сделать прекрасный ломтик гештальта – было бы желание. На этот раз он создал практически весь пирог.
Закатав рукава, в грязных рабочих штанах, Янси склонился над клумбой в своём садике – садовый совок в руке, соломенная шляпа надвинута на глаза – улыбаясь тёплому сиянию солнца. Он был настолько реален, что Тавернер никогда бы не поверил, что на самом деле такого человека не существует на самом деле – если бы не видел, как подразделения янсеров под руководством Зиплинга тщательно и умело создавали его образ с нуля.
– День добрый, – проговорил Янси, вытирая пот с раскрасневшегося лица, и поднялся с колен, разминая затёкшие ноги. – Ну и денёк сегодня, жарче не придумаешь.
Он показал рукой в направлении кучки примул.
– Высаживал их в почву. Неплохая работёнка.
Пока всё шло хорошо. Толпа бесстрастно внимала ему, поглощая их идеологическую подпитку без особого сопротивления. По всей Каллисто, в каждом доме, школьном классе, офисе, на каждом оживлённом углу люди смотрели один и тот же гештальт. Потом будут ещё повторы.
– Да уж, – повторил Янси, – жарища. Слишком жарко для примул – они любят тень.
Камера, чуть отъехав, продемонстрировала, что Янси заботливо высадил примулы в тени гаража.
– А вот мои георгины, – продолжил он своим мягким, добродушным голосом, каким разговаривают с соседом, – любят побольше солнышка.
Вторая камера показала георгины на солнечном участке, в полном цвету.
Янси плюхнулся в полосатый шезлонг, снял шляпу и вытер лоб платком.
– И если бы кто спросил меня, – сказал он, – что же лучше – солнце или тень, я бы ответил ему: смотря кто ты – примула или георгин.
Он улыбнулся в камеру своей знаменитой улыбкой, совсем по-детски.
– Я-то, наверное, примула. Хочется уже отдохнуть в тенёчке.
Зрители впитывали в себя каждое слово. Это только начало, подумал Тавернер, но сейчас Янси начнёт развивать тему. Его улыбка потускнела и совсем пропала с лица, на смену ей пришёл серьёзный, чуть нахмуренный взгляд, означавший, что сейчас будет высказана глубокая мысль.
– И это, знаете ли, наводит меня на разные мысли, – сказал Янси медленно и задумчиво; рука его потянулась к стакану джина с тоником – стакану, в котором ещё несколько часов назад было бы пиво. И рядом со стаканом на столике лежали не «Ежемесячные охотничьи байки», а «Журнал прикладной психологии». Смена реквизита западёт в подсознание зрителей, всё их внимание сейчас приковано к тому, что говорит Янси.
– Я знаю, – говорил Янси, – что кое-кто может сказать, дескать, солнце – это хорошо, а тень – это плохо. Глупости! Солнце подходит для роз и георгинов, но мои фуксии не перенесут жары.
Знаменитые призовые фуксии Янси на мгновение появились на экране.
– Возможно, вы знаете таких людей. Они не понимают одной простой вещи, – Янси, по своему обычаю, запустил руку в копилку фольклора. – Что землянину здорово, то марсианину – смерть. Я вот люблю на завтрак хорошо прожаренную яишенку из пары яиц, чашку сливового компота и слабо зажаренный тост. Маргарет предпочитает хрустящие кукурузные хлопья с молоком. А Ральфу не по вкусу ни то, ни другое, он обожает оладьи. А Фред из соседнего дома, того, что с большой лужайкой, обожает пирог с почками и бутылочку пивка.
Тавернер вздрогнул. Придётся нащупывать дальнейший путь по миллиметру, как в темноте. Но зрители смотрели не отрываясь, ловя каждое слово. Первые тоненькие ростки радикальной идеи: у каждого есть своя собственная система ценностей, свой собственный стиль жизни. У каждого человека есть свои убеждения, свои радости, свой собственный круг вещей, которые он принимает или не принимает.
Конечно, Зиплинг прав, всё это потребует времени. Огромную лентотеку надо будет постепенно заменить, разрушив накопившиеся предписания по всем областям жизни. Начавшись с невинных примул, привьётся новый способ мышления, и когда девятилетний мальчик захочет узнать, справедлива или несправедлива война, он спросит прежде всего собственный разум. Готовых ответов от Янси больше не будет; Зиплинг уже готовит гештальт на эту тему, гештальт, который показывает, что любую войну одни считали справедливой, другие – захватнической.
Тавернер хотел бы сейчас посмотреть этот гештальт, но подготовка его, несомненно, займёт много времени. Это будёт позже, а сейчас Янси мало-помалу меняет свои пристрастия в искусстве. На днях все узнают, что его больше не восхищают пасторальные сценки с трубадурами и пастушками.
Что отныне любимый художник Янси – великий голландец пятнадцатого века, непревзойдённый мастер смерти и дьявольского ужаса – Иероним Босх.
(c) 1954 был такой писатель Филип К. Дик
Перевод (с) 2002 hotgiraffe
|
